Неточные совпадения
Потупился, задумался,
В тележке
сидя,
попИ молвил: — Православные!
Роптать
на Бога грех,
Несу мой крест с терпением,
Живу… а как? Послушайте!
Скажу вам правду-истину,
А вы крестьянским разумом
Смекайте! —
«Начинай...
В светлом, о двух окнах, кабинете было по-домашнему уютно, стоял запах хорошего табака;
на подоконниках — горшки неестественно окрашенных бегоний, между окнами висел в золоченой раме желто-зеленый пейзаж, из тех, которые прозваны «яичницей с луком»: сосны
на песчаном обрыве над мутно-зеленой рекою. Ротмистр
Попов сидел в углу за столом, поставленным наискось от окна, курил папиросу, вставленную в пенковый мундштук,
на мундштуке — палец лайковой перчатки.
— Я пошел было уток стрелять
на озеро, а они все там
сидят. И
поп там, и Тушин, и попадья, и… ваша Вера, — с насмешкой досказал он. — Подите, подите туда.
Странную картину представлял теперь кош Зоси, где
на мягком бухарском ковре, поджав ноги,
сидел поп Савел, а Зося учила его играть в домино.
К полудню приехали становой и писарь, с ними явился и наш сельский священник, горький пьяница и старый старик. Они освидетельствовали тело, взяли допросы и сели в зале писать.
Поп, ничего не писавший и ничего не читавший, надел
на нос большие серебряные очки и
сидел молча, вздыхая, зевая и крестя рот, потом вдруг обратился к старосте и, сделавши движение, как будто нестерпимо болит поясница, спросил его...
На дрогах,
на подстилке из свежего сена,
сидели все важные лица: впереди всех сам волостной писарь Флегонт Васильевич Замараев, плечистый и рябой мужчина в плисовых шароварах, шелковой канаусовой рубахе и мягкой серой поярковой шляпе; рядом с ним, как сморчок, прижался суслонский
поп Макар, худенький, загорелый и длинноносый, а позади всех мельник Ермилыч, рослый и пухлый мужик с белобрысым ленивым лицом.
— Ведь я младенец сравнительно с другими, — уверял он Галактиона, колотя себя в грудь. — Ну, брал… ну, что же из этого? Ведь по грошам брал, и даже стыдно вспоминать, а кругом воровали
на сотни тысяч. Ах, если б я только мог рассказать все!.. И все они правы, а я вот
сижу. Да это что… Моя песня спета. Будет, поцарствовал. Одного бы только желал, чтобы меня выпустили
на свободу всего
на одну неделю: первым делом убил бы
попа Макара, а вторым — Мышникова. Рядом бы и положил обоих.
— А вот этот господин, — продолжал Салов, показывая
на проходящего молодого человека в перчатках и во фраке, но не совсем складного станом, — он вон и выбрит, и подчищен, а такой же скотина, как и батька; это вот он из Замоскворечья сюда в собрание приехал и танцует, пожалуй, а как перевалился за Москву-реку, опять все свое пошло в погребок, — давай ему мадеры, чтобы зубы ломило, — и если тут в погребе
сидит поп или дьякон: — «Ну, ты, говорит, батюшка, прочти Апостола, как Мочалов, одним голосам!»
— И чем тебе худо у матери стало! Одет ты и сыт — слава Богу! И теплехонько тебе, и хорошохонько… чего бы, кажется, искать! Скучно тебе, так не прогневайся, друг мой, —
на то и деревня! Веселиев да балов у нас нет — и все
сидим по углам да скучаем! Вот я и рада была бы поплясать да песни
попеть — ан посмотришь
на улицу, и в церковь-то Божию в этакую мукреть ехать охоты нет!
— И
на всякий день у нее платья разные, — словно во сне бредила Евпраксеюшка, —
на сегодня одно,
на завтра другое, а
на праздник особенное. И в церкву в коляске четверней ездят: сперва она, потом господин. А
поп, как увидит коляску, трезвонить начинает. А потом она у себя в своей комнате
сидит. Коли господину желательно с ней время провести, господина у себя принимает, а не то так с девушкой, с горничной ейной, разговаривает или бисером вяжет!
Серая попадья, подняв очки
на лоб, положив
на колени руки и шитьё,
сидела у окна, изредка вставляя в речь дяди два-три негромких слова, а
поп, возбуждённый и растрёпанный, то вскакивал и летел куда-то по комнате, сбивая стулья, то, как бы в отчаянии, падал
на клеёнчатый диван и, хватаясь за голову руками, кричал...
Поп позвал меня к себе, и она тоже пошла с Любой,
сидели там, пили чай, а дядя Марк доказывал, что хорошо бы в городе театр завести. Потом попадья прекрасно играла
на фисгармонии, а Люба вдруг заплакала, и все они ушли в другую комнату. Горюшина с попадьёй
на ты, а
поп зовёт её Дуня, должно быть, родственница она им.
Поп, оставшись с дядей, сейчас же начал говорить о боге; нахмурился, вытянулся, руку поднял вверх и, стоя середи комнаты, трясёт пышными волосами. Дядя отвечал ему кратко и нелюбезно.
Поп пришёл и даже испугал его своим видом — казалось, он тоже только что поборол жестокую болезнь: стал длиннее, тоньше,
на костлявом лице его, в тёмных ямах, неустанно горели почти безумные глаза, от него жарко пахло перегоревшей водкой.
Сидеть же как будто вовсе разучился, всё время расхаживал, топая тяжёлыми сапогами, глядя в потолок, оправляя волосы, ряса его развевалась тёмными крыльями, и, несмотря
на длинные волосы, он совершенно утратил подобие церковнослужителя.
Послали за
попом, а она начала икать, да и померла, мы и не заметили — когда; уж
поп, придя, сказал. Сказал он, а Шакир сморщился, да боком-боком в сени и лезет
на чердак, цапаясь за стену и перила, как пьяный. Я — за ним: «Куда ты?» Не понимает, сел
на ступень, шепчет: «Алла, алла!» Начал я его уговаривать, а сказать-то нечего, — против смерти что скажешь? Обнял и молчу. Час, наверно,
сидели мы так, молча.
Прошли в сад, там, в беседке, попадья, закрыв лицо газетой, громко читала о чём-то; прислонясь к ней,
сидела Горюшина, а
поп, измятый и опухший, полулежал в плетёном кресле, закинув руки за голову; все были пёстрые от мелких солнечных пятен, лежавших
на их одежде.
Та же пустота везде; разумеется, ему и тут попадались кой-какие лица; изнуренная работница с коромыслом
на плече, босая и выбившаяся из сил, поднималась в гору по гололедице, задыхаясь и останавливаясь; толстой и приветливой наружности
поп, в домашнем подряснике,
сидел перед воротами и посматривал
на нее; попадались еще или поджарые подьячие, или толстый советник — и все это было так засалено, дурно одето, не от бедности, а от нечистоплотности, и все это шло с такою претензией, так непросто: титулярный советник выступал так важно, как будто он сенатор римский… а коллежский регистратор — будто он титулярный советник; проскакал еще
на санках полицеймейстер; он с величайшей грацией кланялся советникам, показывая озабоченно
на бумагу, вдетую между петлиц, — это значило, что он едет с дневным к его превосходительству…
— Да, вздумал вот
на старости лет… — сказал о. Христофор и засмеялся. — Записался, брат, из
попов в купцы. Теперь бы дома
сидеть да богу молиться, а я скачу, аки фараон
на колеснице… Суета!
— Конечно, не французские, — отвечал тот, — но я хочу этим сказать, что хорошей газеты у нас нет ни одной: один издатель похож
на лавочника, который
сидит с своими молодцами и торгует… Другой, как флюгер, становится под ветер и каждый год меняет свое направление… Третий — какой-то
поп… Четвертый в шовинизм ударился, — словом, настоящей, честной газеты нет!
Мы прошли сквозь ослепительные лучи зал, по которым я следовал вчера за
Попом в библиотеку, и застали Ганувера в картинной галерее. С ним был Дюрок, он ходил наискось от стола к окну и обратно. Ганувер
сидел, положив подбородок в сложенные
на столе руки, и задумчиво следил, как ходит Дюрок. Две белые статуи в конце галереи и яркий свет больших окон из целых стекол, доходящих до самого паркета, придавали огромному помещению открытый и веселый характер.
Инок Гермоген с радостью встретил подмогу, как и вся монашеская братия. Всех удивило только одно: когда инок Гермоген пошел в церковь, то
на паперти увидел дьячка Арефу, который
сидел, закрыв лицо руками, и горько плакал. Как он попал в монастырь и когда — никто и ничего не мог сказать. А маэор Мамеев уже хозяйничал в Служней слободе и первым делом связал
попа Мирона.
Не выносил игумен Моисей встречных слов и зело распалился
на старуху: даже ногами затопал. Пуще всех напугалась воеводша: она забилась в угол и даже закрыла глаза. Впрямь последние времена наступили, когда игумен с игуменьей ссориться стали… В другой комнате
сидел черный
поп Пафнутий и тоже набрался страху. Вот-вот игумен размахнется честным игуменским посохом — скор он
на руку — а старухе много ли надо? Да и прозорливица Досифея недаром выкликает беду — быть беде.
Посидев несколько минут молча, Илья пошёл домой. Там, в саду, пили чай под жаркой тенью деревьев, серых от пыли. За большим столом
сидели гости: тихий
поп Глеб, механик Коптев, чёрный и курчавый, как цыган, чисто вымытый конторщик Никонов, лицо у него до того смытое, что трудно понять, какое оно. Был маленький усатый нос, была шишка
на лбу, между носом и шишкой расползалась улыбка, закрывая узкие щёлки глаз дрожащими складками кожи.
— Во-первых — это надо для тебя же! А во-вторых — что же мне кошек, собак завести, Маврина? Я
сижу одна, как в тюрьме,
на улицу выйти не с кем. А она — интересная, она мне романы, журналы даёт, политикой занимается, обо всём рассказывает. Я с ней в гимназии у
Поповой училась, потом мы разругались…
Никита
сидит рядом с длинным
попом, у
попа мокрая борода и жёлтые, медные глаза
на рябом лице.
В углу зажгли маленькую лампу. Комната — пустая, без мебели, только — два ящика,
на них положена доска, а
на доске — как галки
на заборе —
сидят пятеро людей. Лампа стоит тоже
на ящике, поставленном «
попом».
На полу у стен еще трое и
на подоконнике один, юноша с длинными волосами, очень тонкий и бледный. Кроме его и бородача, я знаю всех. Бородатый басом говорит, что он будет читать брошюру «Наши разногласия», ее написал Георгий Плеханов, «бывший народоволец».
— Представьте себе, — говорила старушка, высоко поднимая свои седые брови, — я член Красного Креста, раз захожу с кружкой к этому ужасному
попу…
На крыльце меня встречает пьяный дьячок, вхожу в комнату, и представьте — этот Андроник
сидит на диване в одном жилете и играет
на гитаре. Мне сделалось дурно, и я плохо помню, как выбралась
на улицу… Согласитесь, что это ужасно, ужасно!!.
По своему уму и особенно по своему богатейшему голосу он смело мог рассчитывать
на дьяконское место, но это заветное желание оказалось решительно неосуществимым, потому что нет-нет Асклипиодот в чем-нибудь и попадет: подерется в пьяном виде, сгрубит
попу, поколотит жену — словом, устроит что-нибудь самое неудобосказуемое, что начальство мотает себе
на ус, а Асклипиодот
сидит себе да
сидит в дьячках.
В воскресенье, под вечер, явился я к нему.
Сидит он с попадьёй за столом, чай пьют, четверо ребят с ними,
на чёрном лице
попа блестит пот, как рыбья чешуя. Встретил меня благодушно.
Николай мысленно обругал её, вошёл в сени и заглянул в комнату: у постели, закрыв отца, держа его руку в своей, стоял доктор в белом пиджаке. Штаны
на коленях у него вздулись, это делало его кривоногим, он выгнул спину колесом и смотрел
на часы, держа их левой рукою; за столом
сидел широкорожий, краснощёкий
поп Афанасий, неуклюжий и большой, точно копна, постукивал пальцами по тарелке с водой и следил, как тонут в ней мухи.
В уголке, около неё,
сидит на краешке мягкого стула, свёртывая козью ножку, старичок Иосиф,
поп, в мужицких сапогах, ряса выцвела, остроносый, лысоватый, в очках.
Солнце с полден своротило, когда запылилась дорожка, ведущая к Свиблову. Тихо в погосте: Сушило после обеда отдыхал, дьячок Игнатий да пономарь Ипатий гоняли голубей;
поповы, дьячковы и пономаревы дети по грибы ушли, один Груздок
сидел возле мостика, ловя в мутном омуте гольцов
на удочку. Заслышав шум подъезжавшей тележки, поднял он голову и, увидев молодого человека, одетого по-немецкому, диву дался.
Ставят ряд чурок и сбивают их издали палками.], а девицы с молодицами
сидят перед ними
на завалинах домов и редко-редко сберутся вместе за околицу песенок
попеть да походить в хороводах вялой, неспешной поступью…
Хорошо знала она местность. Выбежав
на широкий двор, бросилась было к воротам, но в зачинавшемся уже рассвете увидала, что там
на лавочке
сидит караульный… В сад побежала, там ни души. Она дальше и дальше. Бежит, не переводя духа, и назади сада, вблизи Кириллиной пасеки, перелезает через невысокий плетень, а потом по задам возле длинного ряда крестьянских овинов бежит к
попу на край деревни.
На него одного вся надежда ее. Подбежав к дому отца Прохора, она крепко постучалась в окно.
— По́стриг, — молвил Ермило Матвеич. — Постриг сегодня у них… Не знавали ль вы, сударь, мать Софию, что прежде в ключах у Манефы ходила? Тогда, Великим постом как болела матушка, в чем-то она провинилась. Великий образ теперь принимает… Девки мои
на днях у Виринеи в келарне
на посидках
сидели. Они сказывали, что мать София к постриженью в большой образ готовится. Вечор из Городца черного
попа привезли.
Либо беглый поп-расстрига
сидит у них где-нибудь в подклети, пока наставники и уставщики служат
на глазах у начальства.
Жил у князя
на хлебах из мелкопоместного шляхетства Кондратий Сергеич Белоусов. Деревню у него сосед оттягал, он и пошел
на княжие харчи. Человек немолодой, совсем богом убитый: еле душа в нем держалась, кроткий был и смиренный, вина капли в рот не бирал, во Святом Писании силу знал, все, бывало, над божественными книгами
сидит и ни единой службы господней не пропустит, прежде
попа в церковь придет, после всех выйдет. И велела ему княгиня Марфа Петровна при себе быть, сама читать не могла, его заставляла.
В московской дикастерии в это время
сидел знамеиский архимандрит Серапион, а секретарем был Севастьян Зыков. Они нашли нужным удостовериться: имеет ли еще этот
поп Кирилл права
на то, чтобы священнодействовать у Всемилостивого Спаса, и потребовали из московского синодального приказа сведений: «помянутый
поп Кирилл с которого года вдовствует и при той церкви по-епитрахильному ли служит?»
Попов встряхнул счеты, мотнул угоревшей головой и стал считать снова. Через час он
сидел всё
на том же месте, таращил глаза в залоговую квитанцию и бормотал...